����ý

Последнее время вопросы о планах и мечтах ставят меня в тупик. Как-то вот так умудряюсь жить, что ни планов больших, ни "мечт". Прямо даже неудобно себя чувствую, когда меня спрашивают о них. И главное - несмотря на это, жизнь наполняется интересными событиями и встречами.

Например, в конце февраля мне неожиданно поступило предложение поучаствовать со своими картинами в выставке "Невидимки" - "о людях, остающихся "за кадром" бешеной современной жизни". Сама выставка намечалась на конец апреля в самарском "Арт-центре".

Об организаторах я почитала на их сайте. "Арт-центр" появился в 2009 году и сегодня занимается поддержкой развития современного искусства и культуры в Самаре, проводя на своей территории художественные выставки, семинары, кинопоказы, вечеринки, сотрудничая с самарскими, питерскими, московскими галереями, а также - с кураторами и художниками из других стран.

Если честно, назвать себя художником мне сложно. Я называю свое творчество – пробы маслом. А уж с современным искусством вообще "плохо дружу", поэтому было время подумать – надо ли мне все это. Любопытство взяло верх. И в один из дней последней декады апреля я была в "Арт-центре" на открытии "Невидимок".

Меня заинтересовало то, что подобную выставку проводила негосударственная организация, занимающаяся именно художниками. В общем-то, и первые самарские фестивали творчества инвалидов, в которых я участвовала, тоже начинались не госучреждениями, но зато сейчас, уже на протяжении многих лет, государственные социальные службы ежегодно их организуют. Правда, я давно отошла от участия в них.

Куратор апрельской выставки "Невидимки" Фрол Веселый среди моих работ выбрал пять (в том числе - две копии с репродукций Мартироса Сарьяна и Хаджи-Мурата Алиханова). И попросил за оставшиеся до открытия месяцы сделать еще несколько картин. К сожалению, просьба поступила в тот период, когда я была в глухой "завязке" от творчества – ни идей, ни желания браться за краски. Поэтому я лишь ближе к событию еле-еле "родила" один натюрморт.

Это, видимо, создало впечатление, что мне очень сложно рисовать в силу физического состояния и поэтому одну картину я пишу по несколько месяцев. О чем впоследствии я прочитала в одной из статей, анонсирующих выставку. Меня позабавила такая новость о себе. И вспомнился эпизод из "12 стульев", где товарищ Бендер обратился в редакцию с воззванием: "Здесь написана про меня форменная клевета – стану я бояться лошади!". На самом деле одну работу я делаю за несколько дней – на большее у меня просто терпения не хватает. Ну, ладно: невидимка – так невидимка.

Выставка состояла из трех частей. Самой интересной для меня была главная часть, называющаяся "Деревенеющие". В рамках данного проекта были представлены работы, созданные при участии тех, кто живет в израильских домах престарелых, и кому от 80 до 100 лет, кто проходил лагеря смерти. Биографии их пронзительны. Трогательно было читать отрывки из разговоров этих людей.

Также в зале находились работы куратора этой части выставки - художника-графика Александра Галицкого, который и занимается с обитателями домов престарелых резьбой по дереву. Кстати, сам Александр присутствовал на открытии благодаря скайпу - по видеосвязи, сказав приветственные слова и поделившись впечатлениями от общения со своими подопечными.

Вторая часть выставки так и называлась - "Невидимки" и собрала работы участников из Самары и Самарской области – детей и взрослых. Живопись, графика, вышивка, прикладное творчество…

Третья часть - "Призма". Здесь демонстрировались работы, собранные куратором - самарской художницей Витой Пироцкой во время службы волонтером в дневном социальном центре для людей с умственными нарушениями в городе Паневежис (Литва).

По словам самой Виты - этот опыт открыл для нее дверь в страну людей, навсегда оставшимися детьми. Но, несмотря ни на что, у них есть желание творить - искренне и самобытно, независимо от мнения других.

У организаторов выставки сложилось мнение, что люди с какими-то ограничениями - физическими, возрастными - "выражают себя в творчестве больше, чем их здоровые собратья". Поскольку я сама из тех, кого назвали невидимками, то мне давно знакомо, что люди с инвалидностью, как все могут заниматься и различными видами творчества. И, если честно, мой многолетний опыт общения показал, что среди людей с инвалидностью отнюдь не больше творческих личностей, чем среди людей без инвалидности – мы и в этом мало отличаемся.

Но, повторюсь, меня порадовало, что подобное мероприятие проводили не государственные организации, призванные это делать по долгу службы, а современный творческий центр. При этом и сами кураторы, и те, кто приходил на выставку, что-то для себя открыли.

Цель организаторов проекта "Невидимки" - "разглядеть в закрытой части социума скрытые арт-ресурсы". Они их разглядели – с чем я их и поздравляю. И может "Арт-центр" в своей работе пойдет дальше? И следующим шагом будет уже не социальная выставка, где главный критерий участников - "закадровость" из-за ограничений, а именно - художественная, где вместе выставляются и художники с инвалидностью, и художники без инвалидности? Без акцентов, кто есть кто в социальном и физическом плане – просто художники, просто интересные работы, просто впечатления от них…

Пока же таким образом я общаюсь с различными художниками в интернете.

• Добавить ссылку на запись в:
• |
• |
• |
• |
• |
• - Что это такое?

11 мая 2012 г. в блогах опубликовали статью Татьяны Тульчинской "Особые дети". Об инклюзивном образовании. Писать на эту тему я совсем не собиралась, к статье Татьяны Тульчинской вроде и добавить нечего. Но вот Долматов А. В. в своем комментарии к статье написал о том, что совместное обучение помешает здоровым детям и будет тянуть их назад. Это несколько задевает. И согласиться с этим я не могу.

Незнакомое слово "инклюзивное" уже набило оскомину, так много об этом говорят. А что в этом понятии особенного? Совместное обучение детей-инвалидов со здоровыми детьми вдруг выросло в такую проблему, что ученые мужи за голову хватаются, не зная, как ее решить. Я где-то читала, что для такого обучения надо обязательно увеличивать школьный бюджет на зарплату новым сотрудникам, а именно:

1. Дополнительные медики. Ну, конечно, ведь дети-инвалиды каждый день "падают в обмороки" и их нужно "постоянно приводить в чувство". Естественно, нужна бригада медиков. А еще лучше – скорая помощь, пусть дежурит каждый день.

2. Психологи. Куда же без них? Ведь у детей-инвалидов тонкая, ранимая душа, каждый взгляд для них "душевная травма". Они "никогда не смогут пережить школьных потрясений самостоятельно". Без психолога, специально обученного для такого случая, школе просто не обойтись. Вот ведь специальную науку создали – как с инвалидами надо общаться. Как с инопланетянами… прости, Господи!

И, наконец, специальный помощник, который будет помогать детям-инвалидам передвигаться по зданию школы.

Полная чушь. Вот вам немалые деньги, которые вылетят в трубу.

В школе есть один школьный врач и медсестра для всех детей. Этого достаточно. Все дети одинаково падают и набивают шишки и синяки, от этого не застрахуешься. Если за ребенком с инвалидностью будут по пятам ходить медики с носилками, это травмирует его больше, чем разбитый при падении нос. И если человеку вдалбливать, что он не сможет ни учиться, ни работать без постоянного медицинского наблюдения, он поневоле будет чувствовать себя больным.

Теперь психологи. Люди, занятые подобной работой, озабочены только одним – написанием отчетов о работе, которой нет. Я долго жила в среде детей-инвалидов и точно знаю - никто из нас никогда не нуждался в психологах. Для душевного равновесия ребенка нужно только общение со сверстниками и вообще со всеми людьми.

Остался спецпомощник. Так он тоже не нужен.

А что же нужно?

Очень нужны пандусы, подъемники, лифты. Очень нужно избавиться от высоких порогов, мешающих свободному проезду колясок, нужны двери не уже комнатных и, просто обязателен, доступный туалет. И не только в школах, но и в обычных домах, ведь для того чтобы попасть в школу, надо сначала выйти из своей квартиры на высоком этаже.

И самое главное - нужно быть просто добрыми и требовательными ко всем детям. Дети должны быть максимально самостоятельны, и тогда не потребуются специальные помощники. И права Татьяна Тульчинская, говоря, что оборудовать один раз все школы будет дешевле, чем всю жизнь выделять огромные средства (которые к тому же не всегда доходят до цели) на содержание детских домов-интернатов для инвалидов.

Между тем совместное обучение детей-инвалидов со здоровыми детьми вовсе не ново. Расскажу об этом.

Я училась до пятого класса дома. Ко мне приходила учительница, ставила мне пятерки, просто потому что была доброй и по-женски жалела меня. Я к этому привыкла и не особо утруждала себя. Когда перешла в пятый класс, ко мне стали приходить две учительницы – по русскому и математике. Первый урок русского языка начался с диктанта. Когда я написала, учительница проверила его и сказала ласковым голосом: "Ну что ж, начнем с двоечки". Это было потрясение. Меня, привыкшую к пятеркам, эта двойка настолько ошарашила, что я даже не заплакала. Но Ирина Семеновна не жалела меня, она видела во мне обычную девочку и спуску не давала никогда. И я очень благодарна ей за это.

Учителя по остальным предметам почему-то не приходили и присылали старшеклассниц. Это, конечно, учебой назвать нельзя. И родители решили оформить меня в интернат для инвалидов. Оказалось, что в нашей области нет интернатов для колясочников, только для ходячих детей-инвалидов. В собесе родителям дали направление в интернат, который находился аж в Брянской области. И папа повез меня в Трубчевск. Тогда Трубчевск был очень маленьким городком, большинство зданий деревянные. Наш интернат оказался старым двухэтажным зданием, совершенно неприспособленным для колясочников.

Своей коляски у меня не было, и в интернате мне выдали маленькую коляску, такими часто пользуются люди с высокой ампутацией ног. Сначала у меня никак не получалось на ней ездить, ведь ноги-то есть, и поместиться в коляске было непросто. Но потом научилась, глядя на других детей, коляски у всех были одинаковыми.

Впрочем, пользоваться нормальной коляской в интернате было бы невозможно, так как лифта не было, а преодолевать лестницу надо. С маленькой коляски гораздо проще слезть и спуститься или подняться по ступенькам ползком, таща коляску за собой. Я вот сейчас думаю, на что опирались работники социальных организаций, выдающих направления ребенку в подобные учреждения? Знали ли они вообще о существовавших там условиях? И чем отличался этот интернат для колясочников от интерната для ходячих в Самаре (тогда в Куйбышеве), в который направления не дали, где родители имели бы возможность чаще приезжать ко мне и забирать домой на все каникулы, а не только на летние.

Жили здесь, в основном, дети из Брянской области. Иногородние попадались редко. Дети были с разной инвалидностью, кто ходил на костылях, кто передвигался на колясках. Те, кто мог ходить, помогали колясочникам. В начальных классах учились внутри интерната, а с пятого класса всех возили в обычную городскую школу. Об инклюзивном образовании тогда и не слышали, но у интерната не было своей средней школы, а дети должны учиться.

Учились мы вместе с городскими детьми. Каждое утро мы выходили во двор, где нас ждал водитель грузовика, молодой, веселый парень Сашка Поцелуев. Мы все его любили, и он очень хорошо к нам относился. Я обнимала его за шею, он брал меня (как и других колясочников) вместе с коляской и бережно поднимал в кузов. "Вот, – говорил он, – так и будешь всю жизнь мужиков обнимать". Машина часто ломалась и, пока Сашка ее ремонтировал, старый конюх, дядя Леша, запрягал свою лошадь. Весной и осенью он возил нас на телеге, а зимой на санях. Никакие медики нас никогда не сопровождали.

Никто из нас не воспринимал это, как трудности. Наоборот, поездки на грузовике и лошади были своего рода романтикой. Ничего, что в дождливую погоду мы собирали всю грязь на штаны и платья, ползая вверх-вниз по лестницам, потом мы все отстирывали в холодной воде, горячей не было. В школе приходилось переходить из кабинета в кабинет, из одного здания в другое, и все на разных этажах. Туалет был расположен в отдельном низком здании (дырки в полу), нужно было за время большой перемены добраться до него и успеть вернуться к началу урока. Нам удавалось это сделать.

Этот бег с препятствиями был обычной ежедневной жизнью. И все трудности были такими пустяками по сравнению с тем, что мы и здоровые дети были вместе. Конфликтов между нами никогда не было.

Ни ученики, ни учителя не делали различия между нами. Когда живешь одной общей жизнью, не может быть никакого разделения. Об этом же писал Игорь Глушенков в своем блоге "Как я партизанил в школе". И никому - ни здоровым детям, ни учителям, мы не создавали трудностей. И учиться не то чтобы не мешали, а наоборот помогали городским двоечникам. Официально родители оформляли нас в интернат для детей-инвалидов, рассчитывая на специальные удобства. Но фактически мы учились в обычной школе.

За год до окончания школы в интернате достроили собственную школу. И мы приуныли. Совместное обучение закончилось. С благими намерениями, чтобы избавить нас от трудностей, нас отсекли от общества. И хоть интернат не был закрытым, и к нам свободно приходили в гости городские одноклассники, а мы ходили в гости к ним домой, все же психологически мы оказались спрятанными за забором.

Это действует угнетающе. Когда долго живешь в замкнутом пространстве или только в среде инвалидов, постепенно формируется ущербная личность. В интернате работали очень хорошие люди, воспитывали они нас по-советски - никогда не быть обузой и быть полезными обществу. Все дети, окончив школу, получили профессию, проработали по тридцать лет на производствах (те, кто мог ходить), а кто не мог, стремились найти работу дома. Нахлебников не было.

Интернат дал мне много - среднее образование, физическую закалку, умение ладить с людьми в большом коллективе и массу полезного. Но много и отнял. Уезжая в интернат, я оставляла дома своих друзей, которые видели во мне подругу, партнера по играм. Я всегда была в окружении друзей. А когда вернулась, они смотрели на меня уже как на инвалида. Я стала для них чужой. При встрече они вежливо здоровались и отводили глаза, а в разговоре возникала тяжелая пауза. Они чувствовали себя неловко. Видя это, я все больше замыкалась в себе.

Испытав на себе три вида обучения – надомное, совместное и закрытое интернатское, могу сказать точно - лучше совместного не может быть. При всех своих трудностях, оно дает самые положительные результаты.

Проблема инклюзивного образования надумана. Ее создают сами чиновники, призванные решать эти проблемы. То ли потому, что никогда не жили рядом с инвалидами, то ли потому, что выделяя огромные деньги на содержание детских домов и интернатов, заведомо знают, что они осядут в другом месте.

Последнее время по телевизору часто прокручивают коротенькие ролики о том, что дети могут делиться на любящих манную кашу и нелюбящих. Но детей нельзя разделить на инвалидов и неинвалидов. Дети в любом случае остаются детьми. Здоровому ребенку совершенно безразлично, как выглядит и передвигается его друг, если с ним интересно играть и заниматься общим делом. А если это не так, то виноваты только взрослые.

Конечно, я написала только о своем взгляде, с колокольни колясочника, не затрагивая другие инвалидности, коих огромное количество. Но я думаю, что это касается всех одинаково, кроме, конечно, категории с нарушением интеллекта, и найти выход можно для каждого. Например, если ребенку трудно писать из-за спастики (ДЦП), и он просто не успевает, можно пользоваться диктофоном. А уже дома, не торопясь, записать в тетрадь.

Очень хочется, чтобы наше государство, взявшееся решать вопрос об инклюзивном образовании, не потонуло в многочисленных разговорах и обсуждениях и довело дело до конца. Ведь без помощи государства родителям справиться сложно.

• Добавить ссылку на запись в:
• |
• |
• |
• |
• |
• - Что это такое?

Дедушка лет далеко за 70 в очередной раз рвался в нашу квартиру. Барабанил в дверь, пытался открыть ее своим ключом, но замок, к счастью, выдержал его напор. Старик время от времени садился на ступеньки, отдыхал. Потом снова начинал стучаться к нам, ругался. Полдня он тогда провел под нашей дверью.

Наши дома-близнецы стоят рядом, и лет пять назад дедушка стал по ошибке заходить в наш подъезд, подниматься на наш этаж. Когда он зашел к нам в первый раз, дверь ему открыла мама. Она надеялась, что старик увидит чужую обстановку, незнакомых людей, все поймет и уйдет. Однако он оказался подслеповат, к тому же несколько неадекватен. Грубо оттолкнул маму прямо на пороге, стал разбрасывать вещи в прихожей.

Слава Богу, дома в это время был отец. Родители вдвоем успокоили столь буйного гостя, вывели его из подъезда, показали, где его пятиэтажка и куда ему нужно идти.

Я находился тогда дома один. И с моим ДЦП вряд ли смог бы утихомирить и убедить старика в его ошибке, даже если бы открыл ему дверь. Ситуация могла бы оказаться еще сложнее и запутаннее. Неизвестно, как бы он набедокурил у нас в таком состоянии. Пришлось бы вызывать милицию, выяснять отношения с родственниками старика.

Разумеется, периодически я повторял ему из-за двери, что он здесь не живет и что его дом стоит рядом. Но он не слушал меня. Барабанил в нашу дверь, ругался или плакал на ступеньках, кляня свою жизнь.

Пару раз до этого выручали соседи. Увидев заблудившегося деда у нас в подъезде, выводили его на улицу, показывали правильную дорогу. Многие живут здесь не один десяток лет, хорошо знают друг друга, в курсе проблем соседей по кварталу. Просто тот день был погожим летним выходным. Все разъехались: кто на дачу, кто на Волгу. Никто часов 5-6 не проходил мимо нашей квартиры.

Не вызывать же мне было милиционеров, чтобы они провели деда 200 метров? Да и не приезжают наши "стражи порядка" по таким пустякам.

Два года этот дедушка уже не появлялся у нас, и во дворе его не видно. Может, он переехал, может, совсем слег.

Его весьма необычные приходы к нам вспомнились мне сейчас, в начале мая, в связи с торжествами в честь Дня Победы. Вновь над страной будто взвился дух казенщины. Опять большие и маленькие начальники присылают поздравления участникам Великой Отечественной войны, перекрываются центры больших городов для репетиций военных парадов, по телевизору часто показывают радостно-напряженные лица ветеранов. Они-то знают, что после праздников о них забудут, и хотят получить заряд бодрости и приятных эмоций на весь год, до следующего мая.

Праздники, безусловно, нужны, но как дополнение к повседневной, не на словах заботе о стариках. Когда же видишь их в длиннющих больничных очередях или продающих свои боевые награды, отводишь глаза в сторону от стыда за то, что они поставлены в такие условия. За то, что вспоминаем о них лишь раз в году.

Весной 1985 года в СССР готовились пышно отмечать 40-летие Победы в Великой Отечественной войне. И нашу соседку по подъезду, пенсионерку уже, местные власти стали приглашать на различные мероприятия, посвященные этому событию. Она прослужила всю войну в войсках ПВО. 18-летней, малограмотной девчушкой из деревни поставили ее в расчет подносить снаряды. Так она и делала эту незаметную работу все четыре года войны.

Их батарея охраняла от вражеских самолетов мосты, склады и другие стратегические объекты, обычно происходило это в глубоком тылу. Возможно, поэтому никаких особых наград с фронта она не привезла. Хотя, как потом сама рассказывала, побегать под бомбами ей пришлось вдоволь, почти каждую ночь. Ведь прежде всего немцы пытались разбомбить батарею, чтобы не мешала налету.

О военном прошлом нашей соседки мало кто знал, она не любила об этом вспоминать. И вдруг мы с удивлением и радостью увидели как в ней, тихой и застенчивой женщине, начала проявляться стать, гордость за прожитую жизнь. На лавочке у подъезда были слышны только ее рассказы о том, куда их группу ветеранов возили, что им подарили, кто из начальства и артистов перед ними выступал.

После майских праздников телефон у соседки внезапно замолчал, ее перестали приглашать на различные мероприятия и в поездки. Две-три недели она была уверена, что произошла какая-то накладка, и ей вот-вот позвонят и позовут куда-нибудь поехать, повспоминать о былом вместе с другими ветеранами. Потом у нее стало "скакать" давление, обострились прежние болезни. А ведь женщина, несмотря на непривычную нагрузку, ни разу не пожаловалась той весной на самочувствие.

Неожиданные изменения ритма жизни не приносят здоровья в любом возрасте, а уж в преклонном тем более. В следующем году наша соседка посетила, кажется, только два вечера и парад около местного ДК, посвященные Дню Победы. На остальные приглашения она отвечала отказом.

То и дело слышишь о программах помощи нашим ветеранам, о выделении на них солидных средств. Почему бы небольшую часть не отдавать на, так сказать, самозанятость ветеранов по месту жительства. Большинство из них люди образованные, много знающие и умеющие. Они не ждут особой заботы от властей, они в силах сами позаботиться о себе даже при мизерной поддержке и понимании последних.

Пусть пенсионеры создают свои кружки по интересам при ЖЭКах, районных библиотеках, школах. Обмениваются там опытом, обучают молодежь тому, что умеют именно они. И, конечно же, ветераны, чей труд здесь востребован, получали бы какую-то зарплату. Администраторы местных учреждений культуры и образования сами охотно искали бы и приглашали сотрудничать интересных, одаренных стариков. Это поднимало бы имидж организации, к тому же за ними "шли" бы деньги.

Наша соседка неплохо вязала. Для нее пройти 2-3 раза в неделю 700 метров до ближайшей школы, чтобы час-два позаниматься там с девочками, передать им свои навыки, было бы только в радость, держало бы ее в тонусе. Многие пожилые люди на пенсии продолжают дома что-то мастерить, шить, рисовать и т.д. Однако им часто не с кем обсудить свои работы, негде обменяться опытом с единомышленниками. Постепенно их интересы угасают. Побеждают сериалы да лавочка около подъезда.

Я помню того дедушку, который иногда заходил к нам по ошибке. Он был бойким, веселым мужчиной. Но ушел на пенсию, стал пить горькую, терять память…

Центры дневного пребывания охватывают в России лишь ничтожно малую часть пенсионеров. Не хватает специалистов, удобных помещений, спецтранспорта для перевозки туда из дома и обратно стариков. Да и наш климат не всегда позволяет им без хлопот выбираться на улицу. Для них гораздо важнее быть нужным там, где живешь. Это в традициях российского народа. Да и следует из простой житейской логики, когда сосед ближе, чем дальний родственник. Зачем данный уклад жизни менять одним махом?

Нашей бывшей учительнице под 90 лет. Два года назад она сломала шейку бедра. Оперировать ее не стали, побоялись, что сердце не выдержит. Сейчас лежит, редко встает.

Санитаркой она прошла всю войну. Потом полвека учила детей, избиралась много раз депутатом Советов разного уровня. Несмотря на свои регалии, женщина сохранила скромность, непритязательность в быту. Ее муж, тоже фронтовик, чуть моложе. В апреле у них сломался старенький телевизор. Неделю они жили без него. Съездить за новым аппаратом, а тем более выбрать модель, им сложно. Хотя торговые центры всего в пяти километрах от их дома, что в одну, что другую сторону. Заказывать же товары с доставкой наши старики, как известно, пока опасаются.

И не увидеть бы учительнице с мужем Парада Победы 9-го мая, если бы про их беду не узнал добрый бывший ученик. Он взял у них деньги, поехал на машине в магазин, выбрал большой современный телевизор с жидкокристаллическим экраном и настроил его. От каких соцработников дождешься такого внимания? Они оказывают услуги по неведомо кем и как придуманным стандартам. О дополнительных просьбах с ними лучше и не заговаривать.

Парадоксально: ветераны Великой Отечественной стали сейчас получать сравнительно приличную пенсию, однако потратить ее с толком часто не могут. Им не с кем пойти за покупками в магазин, неоткуда вызвать надежного мастера для мелкого ремонта в квартире, нанять сопровождающего просто для прогулок. Ведь не все ветераны живут вместе со своими родственниками.

Они все равно платят за подобные услуги случайным людям. Не разумнее ли создать для данной группы пенсионеров госслужбу помощников в таких житейских ситуациях за умеренную плату? Пожилому человеку тогда нужно будет знать всего один номер телефона данной службы, а не искать специалистов разного профиля по газетам, по знакомым, нервничать. При успешном функционировании такой службы сферу ее деятельности в дальнейшем, думаю, неплохо было бы распространить на всех пенсионеров.

В СССР выпускалось множество книг и фильмов о Великой Отечественной войне, перед нами часто выступали ее участники со своими рассказами про нее. Но мне впервые довелось ощутить эту войну буквально кожей, пожалуй, только после 20 лет.

В начале 80-х годов я пошел на торжественный вечер в преддверии 9 Мая в местный ДК. Немного опоздал и сел на одном из последних рядов. Ближе к середине концерта в зал тихо вошла немолодая пара. Оба одеты не по погоде тепло. Женщина шла в осеннем пальто и плотном платке, мужчина – в нейлоновой куртке на синтепоне и кепке. Тот май был необычно жарким, все уже ходили в рубашках. И, видимо, поэтому появление этой странной пары привлекло мое внимание.

Шли они медленно, опираясь на палочки. Проходить ближе к сцене не стали. Заняли свободные места в ряду передо мной. Посмотрев несколько номеров концерта, женщина удивленно вполголоса спросила спутника: "А где же наши фронтовые песни?" Затем они тихо встали и так же незаметно вышли из зала.

Больше я их не встречал, хотя пытался найти, спрашивал о них знакомых. Однако я даже лиц этих ветеранов в темноте не разглядел. В памяти остались лишь их согбенные профили и ощущение какой-то зябкости в тот жаркий день. Подумал тогда, смотря им вслед: "Видно, в окопах так намерзлись, что не могут до сих пор согреться, почти за 40 лет после войны… И мы им ничем не помогли…"

• Добавить ссылку на запись в:
• |
• |
• |
• |
• |
• - Что это такое?

Недавно я побывала в школе-интернате в городе с романтическим названием Гаврилов Ям. Интернат специализированный, там учатся дети с проблемами зрения, как серьезными, так и не очень. Есть сироты, а есть и дети из семей, хотя, к сожалению, чаще всего, не слишком благополучных. Сам по себе интернат на меня удручающего впечатления не произвел. Ну да, не помешал бы ремонт косметический, и мебель кое-какую хотелось бы заменить, но, в целом, если исходить, что называется, из средней температуры по больнице, ситуация не хуже, чем в большинстве подобных учреждений в стране. Но вот о чем я в очередной раз задумалась, так это о том, оправдано ли вообще существование таких учреждений?

Сначала короткий ликбез для тех, кто не в курсе. Российская система призрения устроена таким образом, что все учреждения для детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, делятся на два основных типа: так называемые массовые и так называемые коррекционные. В массовых дети просто живут, а учатся, как правило, в школе по соседству вместе с обычными детьми. Они на равных с ними сдают государственные экзамены и теоретически (если не брать в расчет проблемы жилья и вообще общего уровня готовности к самостоятельной жизни, но это уже совсем другая тема) имеют возможность продолжить обучение в любом вузе страны. По крайней мере, теоретическую возможность пытаться это сделать. У детей из коррекционных учреждений даже ее нет.

Учреждений таких восемь видов, и каждый из них для детей, имеющих определенную проблему развития. В них учатся дети слабослышащие и глухие, слабовидящие и слепые, с проблемами речи и опорно-двигательного аппарата, с задержкой психического развития и легкой умственной отсталостью. И все они учатся по особой программе, каждый тип по своей, но, во всех случаях, не предполагающей возможность дальнейшего образования наравне с другими, обычными детьми. С одной стороны, формальная логика, вроде бы, присутствует: особым детям нужно особое внимание, но, тем не менее, у меня к этой нашей системе очень много вопросов. И главных два.

Во-первых, почему считается, что собрать вместе сто слепых - это хорошо? А, точнее, для кого хорошо? Конечно, таким образом за ними удобнее ухаживать, но, при этом, дети с особенностями развития оказываются в своего рода резервации, в уникальных условиях, которые совершенно никак не готовят их к дальнейшей самостоятельной жизни. Конечно, проще, не говоря уже о том, что гораздо дешевле, оборудовать специальными пандусами и подъемниками одно учреждение на всю область и собрать туда всех детей-сирот с ДЦП, а не тратить деньги на то, чтобы подобным образом были оборудованы все средние учебные заведения, и учить детей вместе. Хотя для детей-то как раз так было бы гораздо лучше. Тем более, что при ДЦП физическая сохранность не всегда коррелируется с умственной, и ребенок, почти полностью обездвиженный, может обладать блестящим интеллектом. Нет, мы принципиально учим всех колясочников вместе по вспомогательной программе, а потом эти дети заканчивают школу и оказываются-таки в мире, где человек, прикованный к коляске, обречен без помощи других в быту на тихое умирание, каким бы интеллектуалом он ни был. Наша система, фактически, рассматривает удобство тех людей, которые ухаживают за особыми детьми, выше интересов самих этих детей. И это несправедливо и неправильно.

Во-вторых, само по себе деление учреждений на обычные и специализированные, это было бы еще полбеды, но проблема в том, что в системе практически отсутствуют механизмы, которые позволяли ли бы детям в ней перемещаться не только сверху вниз, но и снизу вверх. Она устроена по принципу турникета, который открывается только в одну сторону. Несмотря на то, что в названии учреждения присутствует слово "коррекционное", чаще всего, перед ним если и стоит задача какой-либо реабилитации особых детей, то в очень ограниченном объеме, и уж точно не стоит задача перевода их, при получении положительной динамики, в массовые учреждения. Плюсуем сюда же проблему кадрового голода в регионах, где найти приличного логопеда или психолога, тем более соглашающегося работать за более чем скромную детдомовскую зарплату, это днем с огнем, и получаем ситуацию для ребенка практически безвыходную. Почему-то у нас считается, что, если дети сытно покормлены, нормально одеты и чисто помыты, этого достаточно для того, чтобы можно было быть уверенным в том, что взрослые, которые за ними ухаживают, хорошо делают свою работу. А это совсем не так. Хорошо бы они ее делали в том случае, если бы дети, родившиеся с особенностями развития, могли жить полноценной жизнью вместе со сверстниками, а не будучи отделенными от них физически забором и клеймом неполноценного социально.

Конечно, для того, чтобы перейти на интегративную модель, которая помогла бы преодолеть сегрегацию особых детей, требуется очень многое. И добрая воля чиновников, и создание серьезного кадрового ресурса, и перестройка в немалой степени всей существующей в стране системы призрения и социального обслуживания и, как следствие всего вышесказанного, деньги, много денег. Но, с другой стороны, куда же еще вкладывать деньги, как не в то, чтобы самые маленькие, самые незащищенные граждане нашей страны могли полноценно жить и быть счастливыми? Без этого никакое наше экономическое процветание и никакие международные успехи России не имеют ни малейшего смысла.

• Добавить ссылку на запись в:
• |
• |
• |
• |
• |
• - Что это такое?

Прочитала в "Комсомолке" душераздирающую статью о том, как хирург не распознал на рентгеновском снимке заворот кишок у полуторогодовалого малыша и не госпитализировал его. И хотя врач скорой помощи поставил правильный диагноз, малыш из больницы ночью был отправлен домой под наблюдение педиатра. Но до утра он не дожил.

В моей жизни был случай очень похожий на этот, но с совершенно другими последствиями.
Это случилась, когда мне было семь лет. Я была необычайно терпеливым ребенком по части боли. После того, как погиб мой 10-летний брат, мама очень сильно болела, и я считала, что легче молча перетерпеть боль от разбитой коленки, чем увидеть слезы в маминых глазах. Даже когда я ошпарилась кипятком и в больнице врачи снимали с обожжённой руки кофточку вместе с кожей, я талдычила только одно: "Скажите маме, что мне не больно, пусть она не плачет".

Я рассказываю это, чтобы объяснить, почему я ничего не сказала маме про появившиеся сильные боли в животе. Тем более что боль, хоть и была сильной, но быстро проходила. Но однажды мама застала меня в момент, когда боль скрутила меня. Тут же была вызвана скорая помощь. К приезду врачей боль прошла, врач "скорой" ничего не обнаружила и уехала.
Мама, зная мой характер, не пошла на работу и внимательно следила за мной. Один приступ боли мне удалось от нее скрыть, так как он случился в туалете. Весь день я была весела, ласкалась и пыталась убедить маму, что со мной все хорошо.

Ночью мама разбудила меня, потому что я кричала во сне, а, пробудившись, не могла разогнуться от боли. "Скорая" долго не приезжала, боль у меня совсем прошла. Но врач "скорой" на этот раз решил отвезти меня в больницу.

В больнице хирург долго мял мой живот, мерил температуру, смотрел анализ крови. Потом сказал маме, что в данный момент он не видит никаких нарушений, но все-таки лучше будет оставить меня в больнице до утра. Мне очень не хотелось оставаться в больнице, я просилась домой, мама сомневалась, но доктор о-очень ее уговаривал, и меня оставили.

Очередной приступ случился, когда я поднималась по лестнице вслед за нянечкой, ведущей меня в палату. Боль просто сшибла меня с ног. Вместо палаты я очутилась в операционной.
Оказалось, у меня был аппендицит, и во время подъема по лестнице он лопнул, получился перитонит.

Представьте, что бы случилось, если бы врач, имея на то все основания, отправил нас с мамой ночью домой. Транспорт ночью не ходил, сомневаюсь, что у мамы были деньги на такси, никаких мобильных, да и просто телефонные автоматы располагались далеко не на каждом углу. Осталась бы я тогда жива? Очень сомневаюсь. Вот такая история приключилась со мной 40 лет назад.

Мне было тогда только семь лет, и я не могу судить, был ли тот врач опытным хирургом (хотя оперировал-то меня именно он) и на основании своего опыта подозревал что-то, или, наоборот, был совсем неопытным и хотел посоветоваться утром с более опытными коллегами. Но одно я знаю точно, это был Врач, который в полной мере осознавал свою ответственность за жизнь и здоровье ребенка, ответственность не столько юридическую, сколько человеческую и профессиональную.

И дело не в том, что это было 40 лет назад, что тогда врачи были другими. Нет! Всегда, испокон веков существовали Врачи (именно так, с большой буквы) и шарлатаны, наживавшиеся на горе и боли человеческой.

Так уж случилось, что мне в жизни довелось общаться с очень большим количеством врачей. И я знаю, что все они разные.

Встречались мне Врачи с большой буквы, о которых всегда помнишь с теплотой и благодарностью. Про них говорят: "Врачи от бога".

Встречались такие, про которых говорят "ни рыба, ни мясо". Вроде выслушал, осмотрел, лечение назначил и "До свидания. Следующий!" Врач, честно выполнивший свою работу, - никаких нареканий, но и никакого чувства благодарности. Таких, кстати, подавляющее большинство.

Встречались и врачи с калькулятором в глазах. Заходишь к такому в кабинет, и сразу чувствуешь оценивающий взгляд, подсчитывающий, сколько с тебя можно "слупить". Раньше такие врачи брали "борзыми щенками", а теперь перешли на чистоган.

А еще встречались мне врачи, о которых не могу вспоминать без содрогания. Таких не много, на моем пути встретилось только трое. Это не простые врачи, а еще и начальники: заведующая отделением, профессор, главный врач. В присутствии этих людей больной чувствует себя букашкой под микроскопом. Этих не волнуют проблемы какой-то букашки, им важно просто препарировать ее, чтобы посмотреть, что там необычного у нее внутри.

Если же вдруг какая-то букашка пытается возражать против того, чтобы ее раздавили на приборном стеклышке под микроскопом ради науки, то такую просто вышвыривают. Именно раздавленной букашкой чувствовала я себя после встречи с этими профессионалами высочайшего класса. И даже под дулом пистолета не соглашусь пойти к ним еще раз. Даже несмотря на то, что от них зависит получение такого нужного мне и такого дорогущего (60 тысяч рублей в месяц) лекарства, которое по федеральной программе предоставляется бесплатно. Я лучше вообще не буду лечиться, чем буду общаться с этими гарпиями в белых халатах.

• Добавить ссылку на запись в:
• |
• |
• |
• |
• |
• - Что это такое?